К тому же он ловок, увертлив, действует со знанием дела, прикрывая свои эгоистические помыслы личиной благовоспитанности и приспосабливаясь к обстановке. У Манилова он притворился человеком «чувствительным», испытавшим немало «гонений» за то, что «соблюдал правду», «подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке». Губернатору намекнул, что в его губернию «въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные…». Даже вызвал расположение Плюшкина, отказавшись от угощения под предлогом, что «уже и пил и ел». Везде он держит себя с «достоинством», а среди жадных до денег чиновников прослыл еще и «миллионщиком».
Приобретательство перерастает у Чичикова в предпринимательство. В достижении корыстных целей он не останавливается ни перед чем, основывая свои действия на искусно завуалированной подлости. Последняя, самая гнусная его афера – покупка мертвых крестьянских душ с целью приобретения капитала. Афера не удалась. Чичиков разоблачен, но разоблачен случайно, он уезжает из города, не понеся никакого наказания. Из этого видно, что Чичиков «свой» человек в дворянско-чиновной среде, а его «неудача» случайна. В другом месте другие Чичиковы добьются своего. В этом направлении развивалась социально-экономическая жизнь России и Западной Европы в 30-40-е годы XIX в. Очевидно, Гоголь, предвидя такую тенденцию, в конечном счете отказался от намерения исправить «подлеца-приобретателя». Во всяком случае попытки автора заставить Чичикова «устыдиться» своих пороков при встрече с «добродетельными» героями во втором томе (Костанжогло, Муразов и др.) не дали убедительных художественных результатов. В сознании читателя Чичиков остается типичным представителем буржуазного хищничества, независимо от того, где и в какой сфере оно проявляется. Мировую значимость образа Чичикова зорко подметили Белинский и Чернышевский, писавшие о том, что Чичиковых можно встретить во Франции и в Англии, всюду, где набирало силу буржуазное делячество.
Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову, был ни толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю. Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками… жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников. В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы. Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство», что очень им понравилось. Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам. Вот все, что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке. Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой. Таким образом одевшись, покатился он в собственном экипаже по бесконечно широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших окон. Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали – словом, всё как нужно. Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами. Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что Бог послал в губернский город. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, – волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь – и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», – человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, – которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же познакомился он с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который с первого раза ему наступил на ногу, сказавши: «Прошу прощения». Тут же ему всунули карту на вист, которую он принял с таким же вежливым поклоном. Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному. Хотя почтмейстер был очень речист, но и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время игры. Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А председатель приговаривал: «А я его по усам! А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» – названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе. По окончании игры спорили, как водится, довольно громко. Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку» и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха. Внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было упомянуто выше. Он тотчас же осведомился о них, отозвавши тут же несколько в сторону председателя и почтмейстера. Несколько вопросов, им сделанных, показали в госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. В немного времени он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти. Он очень долго жал ему руку и просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. На что Чичиков с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал, что он не только с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», – шаркнувши ногою, обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на Руси начинают выводиться богатыри.
Павел Иванович Чичиков – коллежский советник – приезжает в город N. в небольшой красивой бричке с экипажем, состоящим из кучера Селифана и лакея Петрушки. Автор описывает Чичикова как господина «средней руки»: не красавец и не дурен, не толст и не тонок, не стар и не молод. Никто не заметил его приезда, лишь только два мужика – завсегдатаи кабака, находящегося около единственной в городе гостиницы, обсудили прочность колеса брички: доедет ли до Москвы или Казани, или нет?Далее описывается сама гостиница: обычная для такого рода губернского города, где за 2 рубля в сутки постояльцы получают комнату с огромным количеством тараканов, которые из всех углов выглядывают «как чернослив» и любопытного соседа за дверью, заставленной комодом. В общей зале – залосненные снизу и потемневшие сверху от дыма стены, закопченные потолок с люстрой. Фасад гостиницы такой же неряшливый, как и внутреннее убранство: у длинного двухэтажного здания покрашен стандартной желтой краской только второй этаж, а первый уже много лет представляет собой голую красную кирпичную кладку, потемневшую от времени и сырости.
Когда внесли вещи приезжего в комнату, тот соизволил отобедать. Далее он принялся расспрашивать гостиничного слугу (полового) о хозяине гостиницы, губернаторе, председателе палаты, прокуроре, помещиках города и с особенным участием – сколько каждый имеет крестьянских душ. Описаны провинциальность и убогость городка: однообразная желтая краска на каменных домах и серая – на деревянных, одно-, полутора- и двухэтажные постройки, различные вывески, бильярдная, трактир, сад с деревьями «не выше тростника».
На следующий день Чичиков стал делать визиты всем важным людям города: губернатору, архитектору, инспектору врачебной управы, председателю палаты, полицеймейстеру, откупщику. После засвидетельствования почтения первым сановникам Чичиков стал готовиться к губернаторской вечеринке: умылся и побрился особенно тщательно, оделся в лучший фрак «брусничного цвета». Чичиков познакомился с важными лицами города и помещиками, которые, не мешкая, пригласили его в гости. У всех осталось благоприятнейшее впечатление о Чичикове – «преприятный человек!».
Глава вторая
Чичиков решается поехать к помещику Манилову. Сначала Чичиков перепутал название деревни (по ошибке именует ее Заманиловкой, а на самом деле она Маниловка). Затем бричка Чичикова преодолевает почти тридцать верст вместо обещанных Маниловым пятнадцати. Далее описывается одинокий дом на возвышенности с жидкой растительностью вокруг и беседкой. Манилов встречает Чичикова с поцелуями. Автор рисует портрет Манилова: человек, не лишенный приятности, в которой было «чересчур…сахару». Жизнь и хозяйство у Манилова шли «как-то само собою», все заканчивалось «только одними словами»: и в отношении не вырытого подземного хода, и по поводу не выстроенного над прудом каменного моста, и относительно книги, заложенной на 14-ой странице уже два года, и в незнании количества умерших за год крестьян. Именование сыновей специфическими греческими именами – Фемистоклюс и Алкид – нелепая попытка Манилова показать свою якобы образованность при неумении решать элементарные бытовые вопросы.Чичиков осторожно изъявляет желание Манилову купить у него крестьянские души, которые «точно, уже умерли». Манилов растерялся, колебался, но после слов Чичикова о том, что обязанность и закон для него – «дело священное», успокоился и задаром согласился отдать мертвые души, взяв купчую на себя.
Глава третья
Довольный состоявшейся сделкой Чичиков едет по столбовой дороге. Через некоторое время после его выезда из Маниловки начинается сильная гроза. Экипаж сбивается с пути в кромешной тьме, дорогу размывает ливнем, бричка опрокидывается в грязь. Чичиков ругает кучера Селифана за то, что завез в глушь, и обещает высечь. Вдруг слышится лай собак и виден дом. Помещица – хозяйка дома принимает Чичикова на ночлег. Проснувшись поздним утром, Чичиков оценивает обстановку дома и помещичий двор: картины с птицами, между которыми – портрет Кутузова, шипящие часы, окно, выходящее на курятник, полный двор птиц и всякой живности, «пространные огороды» с разбросанными в них фруктовыми деревьями. Затем Чичиков знакомится с самой помещицей (ее фамилия – Коробочка, по должности – коллежская секретарша), и первым делом осведомляется о количестве крестьянских душ: живых и мертвых. На предложение Чичикова продать ему «мертвых» крестьян, Коробочка долго не понимает и недоумевает по поводу умерших крестьян, задавая собеседнику глупые вопросы по типу «их откапывать из земли?» или «может, в хозяйстве… понадобятся…» а затем, когда понимает выгоду, боится «понести убытку». Чичиков сердится и про себя называет ее «дубинноголовой» и «крепколобой». Наконец, удается ее уговорить. Помещица жалуется на снижение доходов от хозяйства и пытается навязать Чичикову, чтоб купил то сала, то птичьих перьев, то меда и много чего еще. Наобещав навязчивой помещице в ближайшем будущем все это у нее приобрести, Чичиков собирается ехать. В проводники Коробочка дает ему девчонку Пелагею одиннадцати лет, которая не знает где право, а где лево. Страсть к накопительству, панический страх убытков и безграничная тупость Коробочки наглядно отражены в данной главе.Глава четвертая
Пообедав в придорожном трактире на славу, Чичиков заметил подъезжающие к заведению бричку и «колясчонку». В трактир вошли двое мужчин: среднего роста чернявый и высокий белокурый. Это были помещик Ноздрев с зятем Мижуевым. Ноздрев, в развязной манере поприветствовавший Чичикова и быстро перешедший на «ты», рассказал о том, как он «убухал» четырех рысаков, цепочку и часы и пятьдесят рублей при игре в карты. Потом Ноздрев спорит с Мижуевым о том, что может выпить 17 бутылок шампанского. Далее Чичиков после долгих уговоров едет в поместье к Ноздреву.Автор описывает Ноздрева «разбитным малым», говоруном, лихачом, любителем женщин, балов, ярмарок и питейных заведений, а ещё – «историческим человеком», который всегда непременно попадает в какую-нибудь историю с жандармами, приятелями, драками или выпивкой. «И наврет…без всякой нужды», а в общем – «человек-дрянь».
Ноздрев показывает свое хозяйство: дом, собак, лошадей, кузницу, коллекцию кинжалов и трубок. Выпроводив пьяного зятя, Ноздрев предлагает сыграть в карты, а Чичиков заводит разговор об умерших крестьянах, не вычеркнутых из ревизии. Ноздрев долго допытывается, зачем это нужно. На доводы Чичикова о престижности наличия большого количества душ и перспективе жениться на хорошей девушке Ноздрев категорично отвечает: «Вранье!». Далее за мертвые души Чичикову предлагается купить сначала кобыл в три дорого, потом – собак и шарманку, а в конце – отдать свою же бричку. После отказа Чичикова Ноздрев не велит слуге Порфирию давать его лошадям овса, а только сено. Это оскорбило Чичикова.
После бессонной ночи Чичиков хочет ехать, но Ноздрев предлагает сыграть с ним в шашки. Ноздрев играет нечестно, потому Чичиков отказывается. Дело доходит едва не до драки, но спасет Чичикова визит капитана-исправника по поводу судебного разбирательства с Ноздревым.
Глава пятая
Чичиков что есть силы и скорости едет в своей бричке от деревни Ноздрева, думая про себя, что если бы вовремя не подоспел капитан-исправник, пришлось бы совсем тяжко. Внезапно на дороге бричка по недосмотру кучера Селифана сталкивается с коляской, кони перепутываются упряжками. Долго лошадей растаскивали крестьяне из соседнего села. Пока это продолжалось, Чичиков загляделся на молоденькую девушку, сидевшую в коляске, про себя подумав, что с приданым в «тысячонок двести» она была бы очень лакомым кусочком.Далее обратил на себя внимание деревянный дом, который характеризовался полным отсутствием архитектурных изяществ и стиля, зато прочности и громоздкости ему было не занимать: толстые и полновесные бревна, одно маленькое окошко, три колонные вместо четырех, «крепкий дуб» даже на колодце.
Собакевич вышел в сени встречать гостя, лишь сказав: «Прошу!». Описывается «медвежий» образ Собакевича: фрак «медвежьего цвета», ступни «вкривь и вкось», грубые, словно рубленые топором черты лица, величают «Михайло Семеновичем». Внутреннее убранство дома было тоже громоздким и «медвежьим», схожими с хозяином: тяжелая мебель, «пузатое» бюро орехового цвета, даже дрозд на картине – и тот похож на Собакевича.
Чичиков начинает издалека – заводит разговор о высоких чиновниках города, но, к своему удивлению, получает категоричный ответ Собакевича о том, что все разбойники, дураки, мошенники, «христопродавцы», а прокурор – «свинья». Потом начинается обед: Собакевич хвастается отлично приготовленными блюдами – они «не те, … что делаются на барских кухнях» и не забывает при этом за один присест употребить половину бараньего бока. После обеда последовал отдых в креслах. Чичиков осторожно интересуется о наличии мертвых душ у Собакевича. Тот нисколько не удивился и тут же загнул цену по 100 рублей за одну душу. Чичиков оторопел от такой наглости. Далее они долго торговались: Собакевич в красках расписывал достоинства продаваемых Чичикову умерших людей и упорно настаивает на высокой стоимости. В конечном итоге сошлись на 25 рублях.
После сделки Чичиков собрался к Плюшкину, который, по словам Собакевича «всех… переморил голодом» и при наличии восьмисот душ «живет и обедает … хуже пастуха» и которого зовут деревенские мужики «заплатанной».
Глава шестая
Въехав в деревню Плюшкина, Чичиков сразу почувствовал, что вместо дороги – бревенчатая мостовая с ходящими вверх и вниз бревнами. Деревенские строения и сама обстановка в деревне имели «какую-то особенную ветхость»: крыши «сквозили, как решето», бревна – темные и старые, окна – без стекол, покосившиеся перила, застоявшиеся поля хлеба, «испятнанная и истрескавшаяся» церковь. Дом помещика как длинный «дряхлый инвалид» с заколоченными окнами и просвечивающимися сквозь облезлую штукатурку трещинами стен, «заросший и заглохлый» сад позади дома. Во дворе возле приехавшей нагруженной телеги стоял не то мужик, не то баба со связкой ключей на поясе. После вопроса «Где барин?» «ключница» велела ждать в комнатах.Вошедши в дом, Чичиков был поражен беспорядком, многолетней пылью и грязью. Рядом лежали те вещи, которые в нормальной обстановке никогда не должны находиться вместе: старинная в кожаном переплете книга и донельзя высохший лимон, шкаф со старинной фарфоровой посудой и остановившиеся маятниковые часы в паутине, рюмка с жидкостью, в которой плавали три дохлые мухи, люстра в мешке из холста, похожая на кокон. В углу – куча мусора, покрытого несколько сантиметровым слоем пыли и сала.
Вернулась ключница, которая при ближайшем рассмотрении оказалась ключником, а после первых двух фраз общения выяснилось, что это и есть помещик Плюшкин. Одет в грязное засаленное что-то непонятное (платье, халат или балахон), небритый, очень походил на нищего. У хозяина были огромные запасы дерева, посуды, полные амбары сукна и разного съестного, которые простаивали просто так и гнили. Но Плюшкин не разрешал ими пользоваться никому, а сам ежедневно подбирал всякие вещи с улицы и складывал в вышеописанную общую кучу в комнате.
Далее Плюшкин стал рассказывать о том, как тяжко живется: мужик ленив, земли мало, в гости ездят, а «в хозяйстве-то упущения», лошадей надо кормить сеном, кухня скверная, чай дорогой т.д. Потом выясняется, что за последние три года умерло 120 мужиков-крестьян. Чичиков предложил купить у Плюшкина мертвых душ, на что Плюшкин сначала удивился, а потом так обрадовался, что чуть не полез обниматься. А когда узнал, что Чичиков готов оплатить издержки по купчей, настроение его повысилось ещё больше. Жалкая четвертинка бумаги с именами умерших крестьян была исписана вдоль, поперек и вкруговую. Чернила стали заплесневелыми с мухами на дне. Слуги были всегда в подозрении у Плюшкина, будто хотят обворовать его. Автор подбирает ключевые слова, характеризующие сущность Плюшкина – ничтожность, мелочность, гадость.
Плюшкин, не мешкая, без стыда предлагает Чичикову купить помимо мертвых еще и беглых душ, за каждую по пятьсот рублей. Но покупка завершается на 24 руб. 96 коп.
Чичиков возвращается в гостиницу, ужинает и засыпает.
Глава седьмая
Чичиков просыпается и начинает читать списки умерших душ, которых ему удалось купить у помещиков. Там были необычные фамилии (Неуважай-Корыто, Пробка Степан), прозвища, краткие характеристики. Обнаружилось, что Собакевич все-таки продал ему женщину – Елизаветъ Воробей. После просмотра списков Чичиков выходит на улицу, где ему встречается Манилов. Они обнимаются. Манилов подает Чичикову аккуратно написанный список мертвых душ с каемкой.Чичиков идет в городскую палату для совершения купчей. Долго ходил он от одного стола к другому, от одного чиновника к другому.
Потом в зале присутствия собираются председатель, Чичиков, Собакевич и Манилов. Далее крепости записывают, помечают, заносят в книгу при свидетелях. Собакевич хвастается председателю палаты, каких замечательных мастеров продал Чичикову (один каретник Михеев чего стоит).
Далее пошли обмывать купчую к полицеймейстеру, у которого по этому случаю нашлись хорошие закуски. Все стали упрашивать остаться Павла Ивановича в городе хотя бы на две недели, а также пообещали женить.
Глава восьмая
В городе пошли разговоры о том, выгодно ли Чичикову брать крестьян на вывод и как трудно будет переселять крестьян на южные плодородные земли. Население города пришло к вводу, что Чичиков – миллионщик. Стали обсуждать Чичикова и дамы города N. Получив любовное письмо от какой-то девушки, он кладет его в шкатулку с афишей и пригласительным билетом на свадьбу семилетней давности. Далее Чичиков получает приглашение на губернаторский бал.Все высокие лица города на балу были с Чичиковым очень обходительными, даже ласковыми: он прямо-таки переходил из одних объятий в другие. Чичиков пытался по выражению глаз и манерам поведения отыскать женщину, приславшую ему накануне любовное письмо в стихах, но не находил. Он вел себя со всеми дамами очень обходительно, чем вызвал их абсолютное расположение и желание понравиться. Потом к нему подошла губернаторша с дочкой, в которой Чичиков узнал ту самую девушку, что видел в коляске при столкновении лошадей по дороге из деревни Ноздрева. Тут Чичиков растерялся, а потом весь бал ходил за губернаторской дочкой и ее мамой, пытаясь развлечь светской беседой. Этим он вызвал негодование остальных дам, оставшихся без внимания. Таким образом, дамы города N настроились против него. А еще в самый неподходящий момент появляется пьяный Ноздрев, который орет во все горло про купленные Чичиковым мертвые души.
Расстроенный Чичиков приходит в свою комнату в гостинице и начинает думать, что бал – «дрянь» и все оно – «от обезьянства». Положение ещё больше усугубил приезд помещицы Коробочки на неподкованных лошадях и в коляске в виде арбуза с оторванными ручками. Проведя три бессонные ночи, она приехала узнавать в город «почем … мертвые души» и не продешевила ли она.
Глава девятая
Одна дама (автор называет ее просто приятной дамой) приехала утром к другой даме (величающейся дамой, «приятной во всех отношениях»). Сначала начинается обсуждения модных тенденций: фестончики, рубчики, проймы, выкройки и т.д. Стали говорить о том, какой нехороший и противный человек Чичиков, про то, что мертвые души – это неспроста, а потом пришли к выводу, что Чичиков надумал похитить и увезти дочку губернатора.Новости про Чичикова, мертвые души и губернаторскую дочку взбудоражили весь город N. Чиновники стали опрашивать тех, у кого Чичиков покупал мертвые души. Коробочка сказала, что он – плут, отдал только 15 рублей, а птичьи перья и сало обещал купить, но не купил. Манилов и Собакевич отозвались о нем хорошо.
Глава десятая
Все чиновники города собираются у полицеймейстера и начинают думать и предполагать: кто же такой Чичиков? Почтмейстер выдвигает предположение, что Чичиков – это капитан Копейкин.Повесть о капитане Копейкине
В войне 1812-го года капитан Кпейкин был ранен – ему оторвало руку и ногу. Отец отказался ему помогать, вследствие чего капитан решил ехать в Петербург просить милости и помощи у государя. Приехал, кое-как устроился в ревельском трактире, где проживание – один рубль в сутки. Потом ему подсказали, что необходимо идти на Дворцовую набережную, во дворец на прием. Добрался Копейкин до туда и ждал приема часа четыре. Потом пришел вельможа-чиновник, всех опросил, что кому угодно, дошла очередь и до Копейкина. Тот описал ситуацию о ранении и невозможности работать, на что был получен ответ: «понаведайтесь на днях». Капитан на радостях в трактире выпил рюмку водки, потом пошел в театр. Через три-четыре дня приходит снова к министру услышать решение. Но министр ответил, что необходимо ждать приезда государя и без него проблему эту не решить. Через несколько дней Копейкин приходит – не принимает государь, мол, приходите завтра. А деньги-то кончаются, есть хочется, а заработать нет возможности. В приемной каждый раз говорят: «Приходите завтра». Тут Копейкин не выдержал и решил стоять до конца. Происходит примерно такой диалог. Вельможа говорит: «Ожидайте решения», Копейкин: «Не имею куска хлеба». – «Сами ищите средств». – «Не могу, нет руки и ноги». – «Я не могу вас содержать за свой счет, вооружитесь терпением». – «Не могу ждать». – «Мне некогда, у меня дела поважнее ваших». – «Не уйду без Вашей резолюции». Потом Копейкина фельдъегерь повез в какое-то казенное место для временного житья. Далее никто не знает, куда делся капитан Копейкин, но только через два месяца после этого случая появилась в рязанских лесах разбойничья шайка, атаман которых был, как предполагается, вышеописанный герой.
Полицеймейстер говорит, что Чичиков не может быть капитаном Копейкиным, потому что руки и ноги у него целы. После других предположений решили расспросить о Чичикове Ноздрева. Ноздрев наврал столько, что страшно представить: Чичиков оказался и фальшивомонетчиком, и шпионом, и похитителем.
Прокурор от дум по поводу таких событий в городе, противоречивых мнений и слухов, внезапно умирает.
Чичиков о толках относительно своей персоны ничего не знал, т.к. простудился и сидел в гостинице. После выздоровления Чичиков решил сделать визит губернатору и очень удивился, когда услышал от швейцара, что его не велено принимать. Затем ни полицеймейстер, ни почтмейстер, ни вице-губернатор не приняли его. Растерянный Чичиков возвращается в гостиницу. И тут неожиданно к нему является Ноздрев. Говорит, что все в городе против Чичикова, что прокурор умер из-за него, что затеял он рискованное дело относительно губернаторской дочки и не одолжил бы он 3000 взаймы. Чичиков, выпучив глаза, не верил сказанному.
Чичиков приказал Селифану немедленно готовиться к отъезду из города.
Глава одиннадцатая
Чичиков проснулся поздно. Оказалось, что бричка не готова и лошади не подкованы. Пять с половиной часов ковали кузнецы, запросив цену в шесть раз дороже обычной за срочность. Наконец, бричка была готова. Чичиков с двумя слугами поехал. По дороге он увидел похоронную процессию – хоронили прокурора. Но пришедших на похороны людей заботило только то, каким будет новый генерал-губернатор. Чичиков выехал из города.Рассказывается биография Чичикова. Родился в дворянской семье. Отец с детства прививал ему жизненные навыки: угождать начальникам и учителям, водиться с теми, кто побогаче, копить самую надежную вещь на свете – копейку. Рассказывается о воровстве Чиновников в той конторе, где работал Чичиков, и о повсеместной бюрократии. Потом Чичиков работал таможенным чиновником. У него был просто нюх на контрабандистов, которых он решил окончательно извести. Начальство за хорошую работу дало ему чин и повышение. И тут началось воровство – украдено через контрабанду было несколько тысяч. Потом «раскололся» сообщник Чичикова, обоим пришлось уйти со службы. Чичиков недоумевал, почему столько несчастий в жизни обрушилось именно на его голову, ведь он брал там, где «всякий брал бы».
Затем выясняется, зачем все-таки Чичиков покупал мертвые души. До подачи ревизии опекунский совет давал по двести рублей за душу – можно собрать отличный капитал.
Далее идут лирические отступления Гоголя о Руси. Автор сравнивает ее с «птицей-тройкой», мчащейся в светлую даль. Применяет к ней восторженные эпитеты «вдохновленная Богом», «божье чудо». И главный вопрос: «куда несешься ты?». Ответа нет. Вопрос риторический.
Знакомясь с чиновниками и демонстрируя «очень искусно» умение «польстить каждому», Чичиков «намекнул как-то вскользь» губернатору, «что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные» (VI, 13). Так впервые возникает в «Мертвых душах» некое представление о дорожном пейзаже, достоверность которого сразу же ставится под вопрос: мнение героя, принявшее, как свойственно было его «разговору» в определенных случаях, «несколько книжные обороты» (VI, 13), продиктовано исключительно желанием понравиться и даже «очаровать» (VI, 16).
Однако картина, которую живописует повествователь, когда герой отправляется к Манилову, не слишком похожа на райскую: «Едва только ушел назад город, как уже пошли писать по нашему обычаю чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по шнурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников. Несколько мужиков по обыкновению зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; на нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные» (VI, 21-22).
Используемая повествователем разговорная лексика («чушь и дичь», «вздор»), усиливая выразительность описания, куда более соответствует увиденной картине, чем книжные обороты. Может показаться, что представшие перед его взором дорожные виды потому только «виды известные», что совершенно обычные и обыкновенные; стало быть, совершенно обычны и обыкновенны (что подчеркнуто выражениями «по нашему обычаю», «по обыкновению») именно «чушь и дичь» — и именно эти-то «чушь и дичь», виды, обозначенные словами-синонимами, и являют собою «виды известные». Значение контекстных синонимов приобретают между тем все детали представленной картины, выступающие таким образом как компоненты градации «чуши и дичи». Отчетливое ощущение подобной градации создает прежде всего выделительно-перечислительная интонация, но также и нарастающая семантическая значимость деталей описания, которое открывают «кочки» и замыкает «свинья».
Принципу сюжетной градации отвечает описание заключительного выезда Чичикова из города, перекликающееся с картиной, приведенной выше, но вместе с тем предельно расширяющее представление о «видах известных»: «И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колоды, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за 800 верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону, и по другую, помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свеже-разрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны, как мухи, и горизонт без конца...» (VI, 220).
И здесь все детали нарисованной повествователем картины (количество которых резко увеличивается) наделяются значением контекстных синонимов, так что «вздором» вновь становятся самые разнородные, но сближенные по значению явления. Что же касается выделительно-перечислительной интонации, то она заметно усиливает экспрессивность описания, в котором отражается меняющееся (от начала к концу поэмы) отношение повествователя, обретающего панорамное зрение, к влекущему его пространству, где «ничто не обольстит и не очарует взора» (VI, 220). Значимая перекличка двух картин призвана подчеркнуть, что нагнетание элементов «чуши и дичи» и «тому подобного вздора» идет в сюжете поэмы по восходящей линии, однако «горизонт без конца», указывая на смену ракурса восприятия (маркированную и слуховым аспектом последнего), открывает символическую перспективу повествования, отсутствующую в первой картине, где место «горизонта» занимает «морда свиньи».
Но меняется ли при этом отношение к «видам известным» как к «чуши и дичи»? Будучи фрагментом изображенного пространства, дорожный пейзаж, при всей его обыкновенности, обнаруживает признаки чего-то необычного, так что и в этом случае действует характерное для описаний «известного рода» (VI, 8), с подчеркнутой установкой на повторяемость, «отступление от „нормы“» , призванное разрушить инерцию восприятия известного и превратить его в неизвестное. Парадокс подобного описания в том, что включенные в него детали, при всей их визуальной достоверности, в своей совокупности непременно создают впечатление «вздора»; при этом та или иная деталь не просто идентична выражающей этот «вздор» картине, но представительствует за нее, как в доме Собакевича «каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: и я тоже Собакевич! или: и я тоже очень похож на Собакевича!» (VI, 96). Так, в дорожном пейзаже, что в первом, что во втором, составленном из такого рода достоверных деталей, аномальной оказывается вся картина: здесь все «виды известные» - и все поистине «чушь и дичь».
Именно «чушь и дичь» являются онтологическим свойством мира, в организации которого важная роль принадлежит алогизму и абсурду. Не только в повестях, где гротеск и фантастика определяют ход событий и поведение персонажей, но и в «Мертвых душах» Гоголь ставил перед собой задачу «изобразить невероятное и неправдоподобное»; причем даже «мелочи», которые выглядят правдоподобными, оказываются у него «гиперболичны и неправдоподобны» . Из них как раз и складывается и строится дорожный пейзаж, когда образным преувеличением является скопление подробностей, порождающее представление о размерах и безграничности «чуши и дичи».
Было отмечено, что описание видов, наблюдаемых Чичиковым, отправившимся к Манилову, выглядит вроде «как „подлинный список“ с самой действительности», но и «несколько фантастично» . И что картина, являющая подобные виды, отвечает принципу «необычности» в смысле доведения «некоего качества» изображаемого предмета «до крайних его пределов» . Доведение до крайних пределов и есть проявление фантастичности; картина, о которой идет речь, фантастична в той мере, в какой фантастична действительность, где герой торгует и покупает, т. е. не выходит как будто в своем занятии за границы общепринятого, но «торгует ничем» и «покупает ничто» .
Интересы героя понуждают его «заглянуть в те и другие углы нашего государства, и преимущественно в те, которые более других пострадали от несчастных случаев, неурожаев, смертностей и прочего и прочего, словом - где бы можно удобнее и дешевле накупить потребного народа» (VI, 240). Так происходит освоение пространства бричкой, в какой Чичиков перемещается по дороге, разглядывая окружающие его виды. Он эти виды наблюдает, повествователь же их описывает; именно повествователю, а не герою, принадлежит выражение «виды известные», стилистическую маркированность которого, придавая ему иронический смысл, подчеркивает инверсия; инверсированным оказывается определение, передающее эмоциональную реакцию повествователя на так увиденную и нарисованную им картину. Эта картина, на которой запечатлены «чушь и дичь», нарисована взглядом и словом повествователя; герой движется в бричке, но для повествователя бричка «не движется, но движется фон» и меняются «декорации, тоже, кстати, неподвижные» . Герой занимает позицию наблюдателя внутри этой картины, что позволяет ему рассматривать попадающие в его кругозор предметы «с точки зрения движущегося объекта» , т. е. все той же брички. Однако неверно было бы заключить, что герой видит тот же самый дорожный пейзаж, что и повествователь: Чичиков видит виды, а повествователь видит «виды известные»; Чичиков замечает то, что способны заметить все, повествователю же открывается то, что воспринять и показать может только он.
Если вспомнить важное для Гоголя «слово: выпытывание», которым он «определяет свое отношение к предмету» , то можно сказать и по-другому: герой наблюдает (когда не отвлекается и действительно занят наблюдением за дорогой), а повествователь, рисуя картину, выпытывает у нее же ее скрытый смысл - и выпытывает взглядом и словом; сотворение движущегося в бричке героя идет одновременно с сотворением пейзажа как фона движения. И коли это «виды известные», и они тоже творятся, то по-разному они известные для героя, находящегося внутри картины и внутри брички, и для повествователя, создающего и эту картину, и эту бричку, с описания которой собственно и начинается поэма. Сначала возникает (возникает в речи повествователя) бричка, а уже потом сидящий в ней господин, но бричка и господин составляют единое целое; если без Чичикова (не приди ему в голову «сей странный сюжет») «не явилась бы на свет сия поэма» (VI, 240), то не явилась бы она и без брички, посредством которой «странный сюжет» реализуется.
Вот Чичикова, когда он едет к Коробочке, внезапно застигает ливень: «Это заставило его задернуться кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов, и приказать Селифану ехать скорее» (VI, 41). Итак, окошечки определены на рассматривание дорожных видов, но никаких видов рассмотреть герою не удается: «Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи» (VI, 42). Чичиков видит «темноту», т. е. ничего не видит, поскольку ничего не может рассмотреть. Признаком символической иносказательности, как было показано , отмечен последовавший далее эпизод, когда бричка опрокинулась, а герой «руками и ногами шлепнулся в грязь» (VI, 42). Но и невозможность что-либо рассмотреть тоже несет в себе иносказательный смысл. Ср. с другим эпизодом, в конце поэмы, когда бричку Чичикова, покидающего навсегда город, останавливает «бесконечная погребальная процессия», которую герой «принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных занавесках» (VI, 219). Но озабочен он не столько тем, чтобы что-то рассмотреть (процессию ведь он сквозь «стеклышка» видит), сколько тем, чтобы не увидели его самого, для чего и задергивает занавески. Задача Чичикова, почему он о себе «избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами» (VI, 13), чтобы его не рассмотрели; однако и сам он не способен рассмотреть (проникнуть внутрь рассматриваемого и увидеть то, что скрыто от внешнего взгляда) ни окружающие его виды, ни себя самого: все закрыто для него символической темнотой.
В случае Чичикова внешняя темнота оказывается проекцией темноты внутренней, т. е. неспособности видеть и различать. Речь идет о поразившей героя онтологической слепоте. Манилову его предложение показалось проявлением безумия, пока Чичиков не разъяснил, что имеет в виду «не живых в действительности, но живых относительно законной формы» (VI, 34). Но законная форма уничтожает в действительности границу между живыми и мертвыми, позволяя приобретать как живые «те души, которые точно уже умерли» (VI, 35). Таков «главный предмет его вкуса и склонностей», заслонивший все прочие виды; покинув Манилова, «он скоро погрузился весь в него и телом и душою» (VI, 40). Именно предмет этот и есть главный для Чичикова дорожный пейзаж, который он постоянно держит перед глазами.
В «Мертвых душах» дорога вырастает по ходу повествования в символический образ, что придает сюжету поэмы универсальный смысл . Такой же универсальный смысл приобретают и рисуемые повествователем дорожные виды, имея в виду их прямое и метафорическое, как и у дороги , значение. С. Г. Бочаров писал о «картине человека», представление о котором «разбросано бесчисленными чертами и деталями» в мире Гоголя; эту картину «не прочитать без соотнесения с христианской концепцией дарованного каждому человека образа, который человек может либо возделать до богоподобия, либо испортить и исказить» . Это верно не только по отношению к гоголевскому человеку, но и к изображенному Гоголем миру, частью которого являются «виды известные»; мир этот тоже можно возделать или испортить, если обитающий в нем человек онтологически слеп и не отличает живое от мертвого. Вот почему повествователь, рассматривая своего героя, стремится заглянуть «поглубже ему в душу» и шевельнуть «на дне ее» то, «что ускользает и прячется от света» (VI, 242).
Ускользают же и прячутся не только виды, которые единственно занимают Чичикова и составляют заботящий его предмет; дорога недаром служит в поэме еще и испытанием героя, испытанием его способности выйти за пределы собственного кругозора, увидев встреченное «на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь» (VI, 92). Но «виденье», показавшееся «неожиданным образом», скрылось, вызвав у героя «мысли» (VI, 92-93), вновь связанные с приобретением и прямо отражающие деформированную картину человека.
Чичиков, пережидая, пока пройдет погребальная процессия, рассматривает ее в окошечки, а после думает, что это «хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника» (VI, 220). Но дело тут не только в народном поверье; напомним, что он «почувствовал небольшое сердечное биение», узнав от Собакевича, что Плюшкин, у которого «люди умирают в большом количестве», живет от него всего в «пяти верстах» (VI, 99). Привычно радуясь известиям об умерших, Чичиков и при виде похорон, не имеющих, казалось бы, прямого отношения к волнующему его предмету, не впадает в меланхолическое настроение и не склонен предаваться элегическим размышлениям о бренности жизни и тайне смерти; но в сюжете поэмы картина похорон именно с этим предметом и связана, однако ни эта картина, ни сам предмет не могут заставить героя ощутить и пережить «бег всеуничтожающего времени» .
А вот для повествователя дорожные впечатления служат непосредственным поводом для лирической рефлексии. Описывая дорогу как зрелище, оставившее след в его памяти, и вспоминая о своей реакции на увиденное, повествователь прослеживает изменения, которые произошли с ним и глубоко затронули его личность. Ср. начало: «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд» (VI, 110). И заключение: «Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!» (VI, 111).
«Виды известные» - это и есть та пошлая наружность мира, обычные и обыкновенные для охлажденного взора картины, созерцаемые теперь повествователем; элегическая тональность лирического отступления отражает его переживания, в которых различимы вариации «устойчивых мотивов и символов» , характерных для элегической поэтики, и слышатся дорожные мелодии русской лирики. Что означает случившаяся с повествователем метаморфоза? То, что его, как и всякого человека, будь он хоть поэтом, севшим с утра в телегу жизни, к полдню, т. е. к середине жизни, порастрясло . И это совсем иная ситуация, чем у героя, который тоже был когда-то юным, был «мальчиком», перед которым однажды «блеснули нежданным великолепием городские улицы, заставившие его на несколько минут разинуть рот» (VI, 224-225), а теперь, когда явилось ему новое виденье, он «уже средних лет и осмотрительно-охлажденного характера» (VI, 92-93) и предаваться ламентациям по поводу утраты им юношеской свежести не склонен, предпочитая им житейские расчеты и выкладки. Тогда как взор повествователя, столь требовательного к себе, отнюдь не кажется охлажденным, и недаром обращается он далее к читателям, чтобы освежить их: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом!» (VI, 127).
Речь у повествователя идет и о дороге жизни, и о символическом пути человеческой души, о нерасторжимом единстве этих пути и дороги, служившем темой лирических размышлений в поэтических произведениях современников Гоголя. Ср. в стихотворении Баратынского «В дорогу жизни снаряжая...» (1825):
В дорогу жизни снаряжая
Своих сынов, безумцев нас,
Снов золотых судьба благая
Дает известный нам запас:
Нас быстро годы почтовые
С корчмы довозят до корчмы,
И снами теми путевые
У Баратынского в его «ранних элегиях» слово судьба обозначает «сам по себе ход времени»; вот как описывается лирическая ситуация в стихотворении «Признание»: «Человек не отвечает за то, что в нем происходит помимо него» . Не отвечает за то, если вернуться к нашему примеру, что происходит с ним в дороге жизни. У Гоголя судьба человека (и судьба героя, и судьба повествователя), которому суждено видеть в детстве и в юности сны золотые, запас которых с годами неизбежно растрачивается, зависит от него самого, сохранит ли он все человеческие движения. Говоря о том, какова «судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи», повествователь завершает лирическое отступление знаменательным утверждением, «что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья» (VI, 134).
Повествователь не просто видит картину, взятую из презренной жизни, но озаряет ее светом глубины душевной, светом внутреннего зрения, только и способного выразить невыразимое . Отсюда роль лирических отступлений как особого рода «окон» в повествовательной структуре поэмы: они, эти отступления, позволяют повествователю выразить те чувства и переживания, которые скрыты в глубине его души.
Для повествователя пребывание в дороге - это и средство познания презренной жизни, но и возможность вновь почувствовать себя творцом, способным озарить увиденную им картину: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!..» (VI, 222). Насмотревшись «видов известных», повествователь не случайно прибегает к лирической фигуре, обращению, действующему «как лирическая сила» ; здесь эта лирическая сила направлена на самого повествователя, который именно в дороге словно заново входит в самого себя . Он движется по дороге вместе с героем, герой наблюдает виды, обычные и обыкновенные, повествователь же зрит «виды известные» и озаряет увиденные картины; он, в отличие от героя, знает, что «еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди - это не безделица» (VI, 246). И что ожидают их новые и иные дорожные виды, известные и неизвестные, потому что путь, которым они будут идти, - это путь к себе, путь, на котором обретается внутреннее зрение, когда и герою, и читателям придется обратить взор «во внутрь собственной души» (VI, 245).
Что такое Чичиковщина? в поэме Н. В. Гоголя «Мертвые души»
Поэма Н. В. Гоголя “Мертвые души” принадлежит к тем не-устаревающим произведениям искусства, которые являются масштабными художественными обобщениями, направленными на решение коренных проблем человеческой жизни. В омертвении душ персонажей (помещиков, чиновников. Чичикова) Гоголь усматривает трагическое омертвение человечества, унылое движение истории по замкнутому кругу. Истоки духовной пустоты человека кроются, по мысли писателя, не только в социальных условиях, но и в особенностях психического склада личности (в равной степени относятся к “мертвым душам” и помещики-крепостники, и делец-приобретатель Павел Иванович Чичиков).
Приемы реалистической типизации Гоголя прекрасно уловил Пушкин. “Он мне говорил всегда,- вспоминает автор “Мертвых душ”,- что ни у одного писателя не было этого дара - выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем”. Именно поэтому персонажи гоголевской поэмы - это, говоря словами В. Г. Белинского, “знакомые незнакомцы”.
Образ дельца-приобретателя Павла Ивановича Чичикова типичен. Беда, однако, не в том, что Павел Иванович - делец (сейчас, например, в нашу жизнь все шире входит слово “предприниматель”), а в его духовной ущербности, замаскированной пошлости. Мертвенность Чичикова подчеркивается полным отсутствием перемен в его духовной жизни, погруженностью в суету. Бричка Павла Ивановича долго не сходит с какого-то заколдованного круга. Судьба героя, как показывает Гоголь, вечно возвращается “на круги своя” (каждая новая афера кончается разоблачением, которое, в свою очередь, не мешает “непотопляемому” Чичикову вновь и вновь начинать все с нуля). Биография Павла Ивановича - предмет глубочайшего психологического исследования. Гоголь пишет о своем герое: “Не загляни автор поглубже ему в душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает и прячется от света, не обнаружь сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек… и все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека”.
Жизнь Чичикова подчинена одной цели -- обогащению ради достижения комфорта, “всех довольств”, “всяких достатков”: экипажей, отличного дома, вкусных обедов… Эта примитивная мечта и питает неутомимую энергию “подлеца”, который отлично помнит отцовский наказ “больше всего беречь и копить копейку”. Сочувствие к людям полностью вытравливается из сердца героя (бросает на произвол судьбы спившегося учителя, предает начальника по службе, радуется высокой смертности среди крестьян и т. п.), уступая место виртуозному умению угождать нужным лицам. В городском училище Чичиков выбивается в любимые ученики своими “прилежанием и опрятностью”, полностью постигает “дух начальника”, ценившего в своих подчиненных покорность. На службе в казенной палате Павел Иванович доби вается расположения “неприступного” повытчика. “Наконец он пронюхал его домашнюю, семейственную жизнь… Переехал к нему в дом, сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку, и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенько
й и целовал его в руку…” Словом, в Чичикове оказывается все, “что нужно для этого мира: и приятность в оборотах и поступках, и бойкость в деловых делах. С такими средствами добыл он в непродолжительное время то, что называют хлебное местечко, и воспользовался им отличным образом”. Приехав же в губернский город NN, Павел Иванович умело льстит местным чиновникам. “Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные… Полицмейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников…” Удивительную способность приспосабливаться к новому собеседнику демонстрирует Чичиков в разговорах с помещиками. Достаточно сравнить беседы с Маниловым и Собакевичем о городских чиновниках.
Беспринципное подстраивание Павла Ивановича под очередного собеседника отражает предельную расчетливость героя: из общения с тем или иным человеком он старается извлечь конкретную выгоду (купить мертвые души, добиться продвижения по службе и т. п.). Свою роль играют, конечно, знание реальной жизни и определенные актерские способности. Рисуя в первой’ главе портрет Павла Ивановича, Гоголь специально подчеркивает “неопределенность”, “аморфность” Чичикова: “В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод”. Такая внешность позволяет герою быстро менять психологические маски (в разговоре С Маниловым Чичиков напоминает восторженного юношу, в беседе с Плюшкиным - умудренного жизнью и благонамеренного господина). Следует еще раз подчеркнуть, что все “таланты” Павла Ивановича служат лишь одной цели - обогащению (умелые спекуляции в городском училище, новый способ получения взяток на “хлебном мест
ечке”, строительство казенного дома и обворовывание казны, сговор с контрабандистами во время службы на таможне, афера с мертвыми душами).
Искренние человеческие чувства чужды Чичикову. Радость доставляет ему только одно - выгодная сделка. Вспомним, что он даже поет после того, как удалось выгодно приобрести мертвые души у Плюшкина. Пошлость Чичикова проявляется в размышлениях о красивой блондинке, встреченной после посещения Ноздрева. В голову героя приходит мысль не о красоте, а о возможном богатстве незнакомки: “Ведь если, положим, этой девушке да придать тысчонок двести приданого, из нее бы мог выйти очень, очень лакомый кусочек”.
Образ пошляка Чичикова универсален, не привязан к какому-то определенному историческому времени. Чичиковщина отнюдь не исчерпывается буржуазным стяжательством. Она представляет собой силу суетной пошлости, внутренней пустоты, мелочности, фальши. И она, к сожалению, проявляется в любую эпоху…
В финале поэмы Гоголь намечал некоторые перспективы духовного возрождения героя (об этом подробно говорится во втором томе “Мертвых душ”), размышлял над возможностью преодоления пошлой “омертвелости”, “нетронутости” мира. Преодоление зла заключается, по мысли писателя, не в социальном переустройстзе общества, а в раскрытии неисчерпаемого духовного потенциала русского народа.
Возникает образ бесконечной дороги.и несущейся вперед птицы-тройки. В этом неукротимом движении чувствуется уверенность Гоголя в великом предназначении России, в духовном воскресении человечества.
